Предыстория: В 2012—2017 гг. я вела колонку в журнале для тех, кто читает детям, «Папмамбук», где описывала собственный опыт громких чтений в библиотеке:
http://www.papmambook.ru/catalog/persons/105/
Результат: Весь сайт — контент-маркетинговый проект одного книжного магазина. Опыт восприятия прочитанной книги детьми интересен целевой аудитории. У приведенной в пример заметки — почти 5 тыс просмотров.
Текст: К этому занятию я готовилась месяц. Раскрывала книгу, начинала читать стулу напротив, а когда голос срывался и из глаз проливались слезы, захлопывала ее до следующей попытки. Накануне назначенной даты попросила у знакомой учительницы музыки настоящий метроном: планировался отрывок о блокадном Ленинграде. Предстояло очень непростое предновогоднее чтение.
Передо мной дети 8−11 лет. Пока группа собираются, одна из девочек пытается вспомнить название черного прибора: «Пюпитр! Нет… Манометр! Нет…» Наконец, начинаем. Я вкратце пересказываю содержание «Правдивой истории Деда Мороза» (А.Жвалевский, Е. Пастернак), объясняю, что действие разворачивается в Петербурге на фоне непростых событий минувших ста с лишним лет. Уточняю у слушателей, знают ли они какие-то из этих событий. Они наперебой отвечают: «Великая отечественная война!» — «Революция!» — «Вторая мировая война!» — «Эта… как ее… Бородинская битва!».
Мы с детьми пытаемся предположить, что бы они желали на новый год, если бы жили сто или пятьдесят лет назад. «Плюшевого мишку?» — с ухмылкой говорит мой сосед-четвероклассник. Потом переходит на серьезный тон и сам же признается: «Нет, я бы, все-таки, наверное, не хотел мишку даже сто лет назад». Старшая из девочек уверена, что ее желание осталось бы неизменным: «Книги!». Остальные слушатели в закономерном замешательстве: «Мы ведь не знаем, как тогда жили!» Книга в моих руках как нельзя лучше подходит для того, чтобы это исправить.
Сначала читаю историческую справку в начале главы «Очень страшный 1942 новый год», после чего запускаю метроном и показываю два ритма: быстрый, который звучал из всех радиоточек блокадного Ленинграда при воздушной тревоге, и медленный — для остального времени. Его и оставляю стучать. Вдыхаю… Теперь главное — продержаться. Помню, как читала эту книгу своим дочкам два года назад. При них плакала, не стесняясь. А они сказали: «Мама, пусть больше никогда не будет войны!» — возможно, впервые осознав, как же это жутко. Сегодня иду по тексту, как по натянутому канату. Специально не поднимаю глаз от строчек, чтобы не сорваться.
Самых трудных моментов три. Первый, когда Сергей Иванович Морозов, он же Дед Мороз, пытается наколдовать подарок по записке: «Хочу маленький кусочек сахара». Он-то старается, чтобы кусочков получилось много и больших, а выходит точно по тексту, и это повергает волшебника в отчаяние. Второй, когда Маша, супруга Сергея Ивановича, в завершение новогоднего пира с настоящим супом, целой тарелкой вермишели и чаем с печеньем вносит в комнату коробку конфет, случайно найденную на антресолях. Вопреки ее ожиданиям, дети не визжат от восторга: «Они со слезами на глазах смотрели на коробку, они гладили ее, рассматривали, обнимали. Потом, когда взяли по одной конфетке, смаковали их, облизывали, растягивали удовольствие». И третий, когда Морозов рассказывает жене о самом страшном: «Я пытался поймать детские желания. А они ничего не хотят. (…) Они хотят, чтобы было тепло и не хотелось есть». Деду Морозу в этот новый год нечего наколдовать под елочку.
Завершаю чтение тем, как: «Уже не Дед Мороз, а Сергей Иванович Морозов работал, работал и работал» — для того, чтобы приблизить победу. Вторую половину этой главы я, наверное, не скоро смогу прочесть вслух. Для фразы «…Чтоб никому никогда не пришло в голову начать еще одну войну» месяца подготовки мало…
Меня слушали тихо и сосредоточенно. Наконец, останавливаю метроном и спрашиваю, что было непонятно. Одна из младших девочек (ей девять) сразу поднимает руку: «Что за карточки?» И если до этого у меня в руках была книга, выпущенная издательством «Время», теперь я беру издание «Лабиринта». Дети внимательно рассматривают репродуктор, печку-буржуйку и карточку на хлеб. Читают и комментируют: «400 грамм. Всего 400 грамм!» — но вряд ли понимают, сколько это на самом деле. И я достаю буханку хлеба — конечно, совсем не того, блокадного, а сегодняшнего подмосковного, — нож, доску и весы.
Никто из ребят не решается резать хлеб, даже старшая девочка: «Я немножко умею, но лучше, все-таки, вы». Мы выясняем, что 400 грамм — это чуть больше половины буханки. Но в ноябре-декабре 1941-го, паек для детей был другой: отрезаю от предыдущего куска ровно 125 грамм. Одна из мам начинает что-то вполголоса говорить дочке о родственниках-блокадниках, о том, из чего тогда состоял хлеб. Старшая девочка явно лучше остальных разбирается в теме, она рассказывает о пожарах на продовольственных складах в начале блокады. Мы обсуждаем, как менялись нормы, и почему в самом конце декабря 41-го года они стали расти. Дети делают нелепые предположения. Намекаю на зиму. Старшая хлопает себя по лбу: «Ладога!» — взрослые подхватывают, наперебой рассказывают о дороге жизни и бомбежках. Младшим неясно, что же ели те, кто сбрасывал бомбы…
В завершение встречи раздаю каждому по кусочку сахара-рафинада — конечно, совсем не того, — и желаю осуществления всех желаний. Мы немного обсуждаем «тот» сахар; разговор течет, и вот уже начитанная старшая девочка сообщает, что метроном изобрел Бах, а мама — та, с родственниками-блокадниками, — интересуется, что за авторы у «Правдивой истории…». В итоге, мы с той самой девочкой (ей почти двенадцать), наперебой расхваливаем книги Жвалевского и Пастернак. Юной читательнице удается опередить взрослую и первой взять «Я хочу в школу», с которой она еще не была знакома. Остальные в это время продолжают разглядывать подарочную «Правдивую историю Деда Мороза»: листают картинки, раскрывают окошки. Чей-то младший ребенок выплевывает сахар и просит у мамы кусок черного хлеба, который все еще лежит на доске…
Я выдыхаю. Метроном молчит. Живем.